Надя Брыкина: «Мне хотелось показать то, что другие не видели»

Коллекционер и владелица галерей в Москве и Цюрихе рассказала, как стать галеристом поневоле и за что любят наших нонконформистов на Западе

Почему вы заинтересовались искусством 1960-х годов?

Еще студенткой, в 17 лет, я работала гидом-переводчиком и для того, чтобы проводить экскурсии в Третьяковской галерее, посещала специальные курсы. Я изучала французский язык, географию, но параллельно увлеклась искусством. Коллекционировать его мы с моим мужем-швейцарцем стали в начале 1990-х. Помогали знакомые искусствоведы, работники Третьяковской галереи. Они знакомили нас с кем-то, мы начали ходить по мастерским и квартирам разных художников. Бывало, что один из них направлял нас к другому. Мы обратили внимание на то, что в России очень много художников, о которых ничего не знают, их нигде не выставляют. Потом у нас появилась идея показать их на Западе. И когда я начала спрашивать, есть ли у них какие-то фотографии работ или каталоги, то ни у кого ничего не оказалось. Картины просто лежали в пыли где-то за шкафом или под кроватью. С этого момента мы начали не только собирать искусство, но и заниматься издательской деятельностью, готовить каталоги для того, чтобы представить его на Западе.

С кого из художников все началось?

Один искусствовед познакомил меня с Марленом Шпиндлером. Долгое время я занималась только его творчеством. Надо сказать, он был человеком ревнивым и строгим и к себе особенно никого не подпускал. У Марлена очень сложная жизнь, он три раза сидел. В 1960-х он был одним из лучших графических дизайнеров, а талантливых людей у нас не любят. К тому же, по характеру он был человек буйный и не стеснялся в выражениях, мог и совком бросить в начальника. В перестройку, в 1989 году, его освободили досрочно, но у него случился инсульт, и последние девять лет жизни он был прикован к постели. Мы познакомились как раз в тот момент, когда с ним произошло это несчастье, — пришли поговорить насчет приобретения работ и вскоре подружились, потому что хотелось чисто по-человечески помочь ему. Несмотря на то что одна сторона у него была парализована, он был активным, жизнерадостным и все время хотел поехать в те места, где бывал раньше, еще молодым человеком (он всю жизнь любил писать пейзажи с натуры). У меня две дочери, они были тогда еще совсем маленькими, и Марлен учил их рисованию. У нас была машина — мы стали вместе выезжать на этюды. Ездили в Ковров, Суздаль, Коломну… Мы стали документировать эти поездки. Много фотографировали, потом я пригласила знакомого оператора из Петербурга, и в итоге получился документальный фильм, его несколько раз показывал канал «Культура». Можно сказать, семья Марлена стала моей семьей, и Лидия Александровна, его жена, стала мне такой же близкой, как моя мама. В 1996 году мы сделали выставку Марлена Шпиндлера в Третьяковской галерее, подготовили каталог для этой выставки. Теперь готовим его выставку в Малаге, в филиале Русского музея, совместно с малагским Фондом Пикассо.

Сейчас у вас в галерее идет выставка Юрия Злотникова. Как известно, он очень не любил продавать свои работы. Как складывались ваши с ним отношения?

К Злотникову было попасть легче, чем к Марлену… Но приобрести у него работы было очень сложно. Он никак не хотел их продавать. Мы предложили, что приобретем у него что-то и в обмен что-нибудь для него сделаем, может быть, выставку. Много раз я приходила, смотрела работы, отбирала. В конце концов мы остановились на каком-то количестве, и Юрий Савельевич назвал сумму — она была очень большой. Я не торгуясь эту сумму отдала и взяла работы. На следующий день Юрий Савельевич позвонил и говорит: «Надя, знаете что, давайте мне их назад». Я отвечаю: «Юрий Савельевич, но как же так, ведь мы с вами договорились!» Он настаивает: «Нет, давайте». Что делать? Пришлось согласиться. Но еще через час он мне перезванивает: «Ладно, пусть они у вас будут». Получив работы Юрия Савельевича, я попала в полную зависимость от него. Он звонил мне постоянно, расспрашивал, за что-то меня ругал. Например, за то, что я слишком сближаюсь с художниками. Говорил: «Надя, держите дистанцию, не приближайтесь к художникам, вам будет сложно потом». Он многому меня учил, и, таким образом, у нас с ним началась дружба. В последний раз он позвонил мне за два дня до того, как ушел из жизни. Это был долгий и глубокий разговор. Потом выяснилось, что я была последним человеком, с кем он так поговорил.

Как вы пришли от выставок к галерейной деятельности, продаже искусства?

На самом деле я вообще никогда не хотела его продавать, меня это совсем не интересовало. Меня заинтересовали художники, их творчество, весь этот мир. В 1990-х годах я жила уже больше в Швейцарии, чем в России. Когда мы выпустили первые каталоги, пошли отклики от западных музеев об организации выставок. Но потом ситуация стала меняться. То есть, например, в конце 1990-х директор Центра Помпиду говорил: «Нас очень заинтересовало творчество Шпиндлера, давайте сделаем его выставку в 2000 году». Но к 2000 году на Западе уже изменилась ситуация, политика музеев и мало кто хотел выставлять русских художников. Я же чувствовала, что надо показывать их работы, продвигать эти имена. Я подумала: «Может быть, сделаем музей?» Но все друзья стали говорить: «Зачем музей? Это очень странно! Надо, чтобы это искусство шло дальше, в другие коллекции. Тебе надо организовать галерею». Это посоветовали мне сами швейцарцы, я не хотела вообще никакую галерею. Потом встал вопрос о названии. Друзья, которые помогали в строительстве, дизайне галереи, подсказали: «Ты должна дать ей свое имя. У нас в Швейцарии так принято». И тут мне стало еще хуже, потому что я всегда стеснялась своей фамилии и еще в школе думала: «Вот выйду замуж и поменяю ее». Но все-таки решила их послушаться. У нас еще будет фонд, я планирую открыть его, чтобы облегчить работу с музеями. Все-таки само слово «галерея» несет на себе отпечаток коммерции, а музеи хотят сотрудничать с другими институциями.

Как восприняли в Швейцарии искусство российских нонконформистов?

Швейцария — это такая страна, где живут и французы, и американцы, и англичане, то есть интернациональная публика. Уровень этого зрителя я даже не могу сравнить с уровнем нашего. Люди тотчас же откликнулись на, в общем, высокий художественный уровень наших художников. Шпиндлер сразу всех сразил. И Игорь Вулох. И Андрей Красулин, он очень хорошо вписался. Владимир Андреенков так вообще стал любимцем: там же Haus Konstruktiv (частный музей конструктивизма в Цюрихе, недалеко от него находится Nadja Brykina Gallery. — TANR), швейцарцам это близко. У меня появилось много друзей-коллекционеров, которые решили поменять коллекции. У них немало недвижимости, и в каких-то из своих домов они стали менять старое европейское искусство на наших нонконформистов. Даже начали меня приглашать, чтобы я их проконсультировала, как лучше представить это искусство. То есть я стала участвовать в дизайне их жилищ… Некоторые покупатели хотели со мной торговаться, предлагали взять сразу две вещи, но со скидкой. Помню, это были представители Hennessy. У них хороший глаз — выбрали отличные работы. Я не согласилась — и теперь так рада этому! Деньги, они всегда куда-то улетают, а такие важные вещи для меня имеют не материальное, а абсолютно другое значение — духовное.

Вы принципиально не работали с художниками, уже живущими на Западе?

Конечно, интересно как-то связать искусство, которым я занимаюсь, с уже раскрученными западными художниками, но все-таки мне хотелось показать то, что другие не видели, — запыленное, спрятанное неизвестно куда. Сами художники подчас не могли найти эти работы, вспомнить, где они. Если бы мы этим не занимались, не знаю, где бы все это сейчас было. 
Когда я начала издавать книги, я хотела просто пригласить людей и заплатить им за то, что они сделают эту работу. Обратилась к одному искусствоведу, к другому, но каждый раз слышала в ответ: «Знаешь, если надо написать статью, я напишу, а это работа черная, я ее делать не буду». Надо же было все это вытащить, систематизировать, понять, продумать структуру книги (иногда уместен хронологический порядок, а где-то он никак не подходит). Поэтому я решила: начну сама, а потом, может, кто-то еще подключится. Так и пошло. Мы с самого начала определили, что будем делать книги на русском и английском, но, так как мы в Швейцарии, добавили еще немецкий и французский, чтобы никого не обидеть. Иногда переводчики-иностранцы не до конца понимали, что стоит за высказываниями наших художников, поэтому, когда уже все было готово, мне приходилось все просматривать, каждый знак препинания, каждое слово на всех языках. В конце, когда устаешь, начинает так тошнить, прямо думаешь: выбросила бы все это из окна и больше не видела!

В Москве есть отель Brick, в интерьерах которого размещены вещи из вашей коллекции. Не страшно ли вам вешать свои картины в гостинице?

Идея этой гостиницы была такова: каждому художнику — по комнате. Есть комната Владимира Андреенкова, комната Бориса Отарова. Своего рода пропаганда нашего искусства. Я считаю, что это очень важно. Люди приезжают в отель из разных городов и стран. Не каждый из них попадет в музей и увидит этого художника. А так у них есть дополнительная возможность познакомиться с таким богатством. Это огромное богатство, но я всегда рада им делиться. Если бояться, кончится тем, что мы будем с этого искусства пыль сдувать и никто о нем не узнает. 

Источник: theartnewspaper.ru