Владимир Сорокин: «Это замечательно и очень обновляет кровь»

Как правильно воспринимать визуальные эксперименты Владимира Сорокина? Он художик или все-таки рисующий литератор? Один из самых глубоких и проницательных русских
писателей рассказывает об арт-проекте «Три друга» и своей первой персональной выставке

Вначале весны вышла «Манарага», новый антиутопический роман Владимира Сорокина. Тогда же стало известно, что 12 мая Таллинская портретная галерея, возглавляемая Рене Кирспуу, открывает первую персональную выставку картин Владимира Сорокина, вернувшегося к изобразительному искусству после длительного перерыва.

Начинавший в кругу московских концептуалистов, в молодости Сорокин занимался книжной графикой и работал штатным художником в журнале «Смена». После этой начальной поры он посвятил себя в основном литературному творчеству, время от времени отвлекаясь на проекты в кино, в музыкальном и драматическом театре.

К изобразительному искусству писатель неожиданно для всех вернулся после окончания работы над романом «Теллурия» (2013), по мотивам которого состоялась выставка с участием берлинского художника Жени Шефа в рамках последней Венецианской биеннале (куратором посольства Рес­публики Теллурия в Венеции выступил Дмитрий Озерков). Тогда же у Сорокина и появились большие картины (например, портрет Федора Достоевского, композиции «Мамонт и ракета», «Мужская кровь»), после которых пришло время многосоставного живописного проекта «Три друга».

Своей майской персоналке Сорокин предпослал следующее уведомление: «Их трое. Природа у них разная. Разные миры и времена породили их. Они говорят на разных языках: один трубит, другой щелкает, третий потеет. Но они понимают друг друга без слов. Что же помогает им понимать? Что сближает их и роднит? Что позволяет так легко жертвовать своим временем, мечтами и надеждами? Только дружба!»

То, как эта писательская декларация будет преломляться в цикле конкретных живописных работ, что предшествовало этому проекту и что для жизни Владимира Сорокина означает чередование литературы и живописи, он и рассказывает в интервью.

Живопись и литература в вашем творчестве идут параллельно друг другу или же чередуются?

Я занимался живописью и графикой в 1970-е годы, но в конце тех лет стал писать первую прозу, и стихия ее, как цунами, вздыбилась и смела все художественные занятия. Остался лишь островок книжной графики, которой я зарабатывал на жизнь до 1987 года. Потом затонуло и это…

После романа «Теллурия» я был настолько опустошен, что не мог и думать о каких-либо новых текстах. И мечта вернуться к холсту и краскам сбылась именно в это время. Признаться, все эти — страшно сказать! — десятилетия я думал о возвращении, но понятия не имел, как именно это произойдет. И вот произошло это в Берлине четыре года назад. Почему именно там — трудно объяснить. Может, потому что в моем кабинете были большие и пустые белые стены, на которых ничего не висело.

Совмещать живопись и литературу трудно, это разные процессы, требующие своей особой биомеханики. Невозможно утром помахать кистью, а после обеда засесть за роман. Потери будут неизбежны. Но оба процесса стимулируют друг друга совершенно особенным, не очень понятным образом. Моя проза все-таки довольно визуальна. А живопись многое берет от литературы. Сюжеты и персонажей, например.

Однажды я написал, что Сорокин вообще-то художник, просто его художественные работы помещены в литературный контекст и поэтому воспринимаются как тексты, а не как арт-объекты.

Трудно сказать, я же внутри процесса, многое в себе мне не видно. Могу лишь заслониться от вашего острого и прямого вопроса фразой Набокова: хороший писатель делает из своего читателя зрителя. Это мне очень близко. Признаюсь, что, когда пишу, вижу происходящее как бы чувственно — это трудно объяснить.

Но разве концептуализм, внутри которого вы начинали, не был именно художественной, а не литературной практикой?

Концептуализм никогда не был чисто визуальным искусством, вспомните «Стул» Джозефа Кошута или текстовые работы Ильи Кабакова. Он мерцал между изображением и текстом.

Сообщение о вашей персональной выставке пришло вместе с анонсом вашего нового романа. Есть ли какие-то точки пересечения в работе над картинами, представленными в экспозиции, и «Манарагой»?

Пересечение лишь одно: это сделал один и тот же человек. Других нет, насколько мне кажется. Картины цикла «Три друга» не иллюстрация к чему-либо. Над «Манарагой» я работал весь прошлый год, писал ее исключительно во Внуково под Москвой. А когда приезжал в Берлин — вставал к холсту. Два совсем разных процесса.

С чем это сравнимо? Наверное, с летучими рыбами: ты плаваешь в море, а потом выпрыгиваешь и летишь по воздуху. Занятие живописью — это и есть такой полет, процесс более физиологический, чем сидение за столом у ноутбука.

Холст требует от художника ритуального танца. Ты приплясываешь с кистями, мастихином и палитрой, отбегаешь, смотришь, потом подбегаешь, машешь кистью, что-то бормочешь. Руки в краске, пот струится, ноги устают. Когда пишешь картину, полностью себя забываешь. Это замечательно! Очень обновляет кровь.

На персоналке будет только три этих холста или что-то еще? Это отдельный и законченный проект или некая итоговая ретроспектива?

Будет 19 холстов и 7 графических работ. Это отдельный проект, а не просто выставка работ, сделанных за четыре года. Большинство из них написано за последний год, уже после выставки в Венеции.

Проект называется «Три друга». Речь в нем идет о жанровой судьбе трех персонажей: мамонта, черепа зооморфа и пальца с ногтем, пораженным грибком. Выставка должна дать художественный ответ на онтологический вопрос: что общего между ними? Каждая картина будет написана в своем стиле, и на каждой будут присутствовать эти персонажи, связанные между собой сюжетно и стилистически.

Я обратил внимание на то, что картины, ­посвященные разным героям, отличаются по манере. Совсем как в некоторых ваших книгах, где разные стили даются встык.

В этом и заключен главный принцип выставки: все картины, в ней участвующие, намеренно написаны в разных стилях — классицизм, суровый реализм, экспрессионизм, кубизм и так далее, вплоть до последней картины с тремя палитрами, при помощи которых писался весь цикл. Конечно, это нарратив, выраженный средствами живописи.

Знаю вас как человека, для которого нет неважных деталей, поэтому спрошу: как вы выбирали галерею? Почему именно Таллин, Эстония? Как вообще возник этот выставочный проект?

Все произошло как бы случайно, но это только на первый взгляд. После возвращения к холсту и краскам мне понадобилось три года, чтобы по-настоящему вернуться в профессию. Как сказал Боря Михайлов на первом домашнем показе первой картины: «Надо тебе расписаться». И я расписывался эти три года. Сейчас чувствую себя «в норме», то есть на холсте делаю то, что хочу, а не то, что выходит само по себе. В таких случаях художник говорит: «О, отлично! Кисти сами направили». Это ложное чувство, как мне кажется.

Так вот, в Гамбурге я познакомился с Рене Кирспуу, галеристом из Таллина. У него прекрасная галерея в Старом городе. Кирспуу увидел мои работы и предложил сделать персональную выставку у него. До этого я участвовал в ряде коллективных выставок в Венеции и Берлине. Я придумал концепцию, ему она понравилась. Все произошло вовремя.

У вас громадный опыт работы в самых разных видах искусства: литература во всех жанрах, музыкальный (опера) и драматический театр, кино, пластические искусства, участвовали в перформансе. Какой носитель точнее всего выражает зерно ваших замыслов? Или каждый из них нужен для выполнения конкретной задачи и вам нравится их чередовать?

Как кожу менять. Да, это важно. Это обновляет креативный аппарат, уничтожает в нем ржавчину и плесень. Но важнее, чтобы этот новый опыт был внутренне необходим.

Когда в 1995 году Саша Зельдович предложил мне написать киносценарий, чего я раньше никогда не делал, это вызвало закипание крови, открылись новые горизонты.

Источник: theartnewspaper.ru