Камилла Нормент: «Музыка может путешествовать во времени»

Норвежская художница в 2018 году покажет персональный проект в Пушкинском музее, а пока что выступила там в рамках проекта «Дом впечатлений» со своим трио. Мы расспросили ее о концептуализме, Просвещении, Средневековье, саунд-арте и mp3

Ваше трио играет на уникальных инструментах, каждый из которых в свое время был по разным причинам запрещен. Расскажите подробнее истории этих инструментов.

Начну с хрустальной гармоники, на которой играю я сама. Она была изобретена в 1761 году Бенджамином Франклином (ученый, политический деятель, один из отцов-основателей США. — TANR). Во время поездки в Европу он увидел, как музыкант играет на стеклянных стаканчиках, и решил усовершенствовать инструмент, то есть механизировать его. Хрустальная гармоника и до этого была популярна в Европе, даже Моцарт писал музыку для нее. Франц Месмер (немецкий врач XVIII века. — TANR), по имени которого произошло слово «месмеризм» (животный магнетизм), использовал гармонику для того, чтобы гипнотизировать людей. Он надеялся с помощью этих звуков излечить больных, в основном женщин, страдавших от «истерии». Этот звук казался настолько мощным, что считалось, будто он способен воздействовать на состояние здоровья. Поэтому вскоре после открытия якобы лечебных свойств гармоники появились опасения насчет того, что ее звуки имеют и другую силу — могут причинить вред или даже довести до смерти. Слухов оказалось достаточно для того, чтобы хрустальная гармоника была запрещена в некоторых странах.

В XX веке секрет игры на этом инструменте был почти утрачен, пока в 1982 году один стеклодув, приехавший из Германии в США, не получил контракт в Кремниевой долине на создание хрустальных труб. У него осталось несколько неиспользованных трубок, и он решил для собственного развлечения воссоздать инструмент, который видел в детстве в немецком музее. Получается, гармоника возродилась благодаря компьютерной индустрии, и мне кажется это удивительным фактом, ведь хрустальная гармоника — совершенно аналоговый инструмент. При этом издаваемый ею звук очень похож на сигнальную волну — самый чистый тон, который способен породить исключительно компьютер. Это тон, у которого нет обертонов.

Следующий инструмент — хардингфеле, традиционная норвежская скрипка. Она была долгое время запрещена на родине, потому что считалось, что на ней играет дьявол. Этот инструмент не разрешалось даже проносить в здание, нужно было оставлять его снаружи.

Забавно, что все инструменты, которые мы используем, так или иначе ассоциировались с грехом и сексуальностью. Наш третий инструмент, электрогитара, в 1950-е была запрещена в некоторых маленьких городах Великобритании, потому что люди опасались ее воздействия на молодежь, особенно на юных девушек, которые сходили с ума по рок-н-роллу и рокерам. Вибрации и сильный звук пугали мужчин, они считали, что женщины слишком возбуждаются от подобной музыки.

Конечно, в наших произведениях мы совершенно не стремимся к этим эффектам, нам бы и в голову это не пришло, я просто считаю это концептуально очень важным. Для меня играет огромную роль контекст, который может проявляться даже не слишком явно. История связана с нашей повседневностью замысловатыми узами, и мы используем инструменты, которые были созданы в разное время, в разных странах и с разными целями, но для нас это современные инструменты. Мы не заинтересованы в их историческом звучании или в реконструкции звука, мы считаем, что музыка может путешествовать во времени.

Как по-вашему, есть ли граница между саунд-артом и музыкой и где она проходит?

Конечно же, границ нет, они стерты давно, и они не нужны. Это границы, созданные в эпоху Просвещения, в XVIII веке. До этого их не существовало — плотник мог быть музыкантом, а король мог быть художником. Категории возникли вместе с машинным производством, и мы до сих пор их придерживаемся. Я не люблю границы, потому что семантически, если я называю что-то искусством, это автоматически ставится в ряд с другими пунктами истории искусства и оценивается в этом контексте. С музыкой то же самое. Нельзя игнорировать историю, там много по-настоящему ценного. Но сегодня не обязательно принадлежать только к одному направлению, можно переключаться, и это прекрасно.

Часто звучит мнение, что мы вступаем в «новое Средневековье», что мы далеко ушли от эпохи Просвещения.

Я думаю, политическая иррациональность сегодня очевидна. И не знаю, можем ли мы это изменить — да и зачем? Мне нравится, как творчество сейчас обретает новые формы. Недавно я думала о Средневековье и решила, что есть одна вещь, которую я хочу переложить для нашего трио. Это Fratres Арво Пярта (современный эстонский композитор, р. 1935. — TANR). Мне надо обязательно получить у него разрешение, хотя это будет вовсе не «кавер» и вы вряд ли узнаете музыку, если не знаете досконально изначальное произведение. Но он должен нас благословить. Он очень любит средневековую музыку. Чего стоят только эти колокола! Через современный минимализм он дает нам услышать Средневековье.

Важно ли для вас отличие аналогового звука от цифрового? Есть некоторый пуризм в этой области, но насколько это релевантно для художника?

Когда только появились CD, было очень много разговоров о том, насколько чистый звук они производят. Сегодня всем плевать, люди могут целый день слушать жуткие по качеству mp3, для них это нормально. Это другой разговор, конечно, потому что мы не очень углубляемся в подобные дискуссии. Нас транслировали по BBC, и, в принципе, мы открыты к любым формам взаимодействия со звукозаписью. Просто есть некоторые произведения, которые не подходят для этого формата. Они должны занимать место в пространстве. Для нас это очень важно, когда мы выступаем. Мы каждый раз настраиваемся исходя из конкретного места, где будем играть. Наша музыка реагирует на пространство, на человеческие тела, которые его заполняют, звук резонирует иначе. Мы всегда должны активно слушать, мы не можем просто сыграть какие-то, знаете, «золотые хиты», нам всегда нужно быть здесь и сейчас.

Вы уже решили, какой проект покажете в Пушкинском музее в следующем году?

Я пока не могу сказать, и неизвестно точно, когда это будет. Может быть, и позже. Я только знаю, что это будет связано с реконструкцией здания.

Вы согласны с идеей, что музыка объединяет гораздо больше людей, чем изобразительное искусство? Ведь ее можно почувствовать, в отличие от визуального искусства.

Я думаю, все зависит от человека, есть разные способы восприятия. Я помню, как стояла перед одной из картин Марка Ротко и отчетливо слышала ее как музыку. Или бывает такая музыка, которая просто ужасна — как одна мелодия, которую мы вчера услышали в отеле. Визуальное искусство, музыка — может быть, это просто способы общественного взаимодействия? Эмоции в музыке тоже не всегда присутствуют. Например, в 1950-е и в 1960-е было движение в сторону полного отказа от эмоций, это был отказ от пропаганды в пользу концептуализма. И сегодня есть много исполнителей, которые специально воздерживаются от эмоций, чтобы показать чистый звук. В изобразительном искусстве тоже было движение за то, чтобы воспринимать лишь визуально чистую форму, чистую скульптурную форму, то есть объем. Контекст был исключен из восприятия. В музыке это движение возникло немного позднее, и саунд-арт только начинает отделять себя от контекста. Важно лишь то, что вы слышите, а не то, откуда эта мелодия, что за инструмент или объект и как он ее производит. Мы с этим тоже работаем, просто стараемся совмещать абстрактный звук с мелодией и ритмом. Это одинаково важно для нас.

Источник: theartnewspaper.ru