Научная дисциплина на стыке нейробиологии, искусства и психологии сегодня считается достаточно молодой: ученые впервые стали исследовать восприятие красоты на физиологическом уровне в 90-х годах XX века. Как строение мозга объясняет эстетические законы? Почему люди любят абстрактное искусство?
«Нейроэстетика описывает то, как мозг видит красоту. Золотое сечение, пропорции, гармония и дисгармония, благозвучность, грация, совершенство — все это вопрос восприятия информации главным органом нашей нервной системы. Если с этим органом что-то не так, восприятие тоже может измениться.
Особенно сильно это заметно в случае художников. Заболевания мозга могут отразиться на их способностях, хотя совсем не обязательно картины или скульптуры при этом потеряют ценность или красоту. Яркий пример тому — Виллем де Кунинг, один из лидеров абстрактного импрессионизма. В 1980-х он, уже будучи пожилым и знаменитым, заболел болезнью Альцгеймера, которая преобразила его картины.
На смену коротким рубленым мазкам и как бы распадавшимся на части фигурам (на творчество де Кунинга повлияли работы Пикассо и Миро) пришли плавные изогнутые линии, цвета теплой гаммы и однородная спокойная атмосфера. Поздние произведения художника, однако, не стали цениться меньше, а заболевание не уничтожило его талант, хотя сделать «как раньше» на его фоне было уже нельзя.
Сегодня, описывая, как мозг реагирует на эстетические стимулы и обрабатывает их, специалисты из области нейроэстетики используют модели, разработанные в рамках когнитивной психологии. Но для того чтобы понять, как восприятие красоты связано с работой мозга, сперва нужно ответить на вопрос «Зачем человеку нужно видеть?».
В процессе эволюции наше зрение сформировалось для того, чтобы мы могли распознавать визуальные образы угрозы, добычи и партнеров для продолжения рода. С точки зрения примата, скрывающегося в тропических зарослях, сумма бежевых пятен неподалеку лишь по счастливой случайности может принадлежать разным объектам.
Скорее всего, все пятна сигнализируют о присутствии одной большой целой фигуры, и эта фигура — хищник. Опознав цвет его шкуры и масштаб его очертаний, визуальная система в мозгу примата связывается с лимбической, и та подает отчетливый гормональный сигнал: «Надо бежать!»
Эволюционно наш мозг настроен на поиск целого, на собирание этого целого из разрозненных пятен, точек и прочих элементов маскировки (добыча ведь тоже маскируется). Он получает удовольствие от решения таких задач (срабатывает система вознаграждения), и именно на этом процессе основано, к примеру, приятное чувство, которое мы испытываем, разглядывая картины импрессионистов.
Похожая ситуация складывается и с поиском партнера или партнерши. Разыскивая ее или его в темноте, наши предки получали удовольствие от самого процесса поиска — как это делаем, впрочем, и мы. Возбуждение и внимание приводят в действие лимбическую систему, зрительные центры связываются с эмоциональными, так что, по выражению одного из главных сторонников теории зеркальных нейронов Вилейанура Рамачандрана, «изобразительное искусство можно рассматривать как форму зрительной „прелюдии« перед „оргазмом«».
В своей книге «Рождение разума. Загадки нашего сознания» профессор Рамачандран сформулировал десять нейроэстетических принципов:
максимальное смещение;
группировка;
контраст;
изоляция;
решение проблем восприятия;
симметрия;
отвращение к сходному мнению;
повторение, ритм и порядок;
баланс;
метафора.
Что значит «изоляция» или, скажем, «отвращение к сходному мнению»? Дело в том, что в визуальном плане существуют не только вещи, которые человеческий мозг «любит», но и вещи, которые он «не любит». К последним относятся, например, совпадения. Представьте, что вы увидели на художественном фотоснимке два абсолютно идентичных холма и между ними (ровно посередине) — дерево.
Такое фото не доставит вам удовольствия — более того, оно даже может неприятно вас удивить. Вашему мозгу будет непонятно, как в живой природе возникло подобное, ведь весь опыт восприятия учит нас, что натуральное разнообразно. Слишком яркие совпадения, таким образом, выглядят неестественно, подозрительно, а значит, неэстетично. В то же время симметричность, контрастность и яркость изображения увеличивают скорость его обработки.
«Максимальное смещение» означает, что мозгу приятно, когда магистральные качества изображенного предмета выражены ярко: очень синие васильки, наиженственнейшие дамы. И это тоже эволюционный механизм. Профессор Рамачандран приводит интересный пример: птенцы серебристой чайки, которых выкармливают в неволе, без участия родителей, охотно ассоциируют с последними желтый пинцет с красным пятнышком, похожий на клюв.
И даже больше: если на месте пинцета оказывается желтая палка с тремя красными полосами, птенцы реагируют на нее даже активнее. Хотя такое орудие вовсе не похоже на клюв серебристой чайки! Дело в том, что эволюционно каждая маленькая птица подготовлена к реакции на клюв с красным пятном, и чем ярче выражены его черты, тем больше энтузиазма он вызывает.
По словам исследователя, рецептивные поля нейронов, видимо, придерживаются следующего правила: чем «клювее» клюв (чем длиннее форма, чем краснее красный), тем лучше.
«Если бы у серебристых чаек была художественная галерея, — пишет Рамачандран, — они бы повесили на стену длинную палку с тремя красными полосками; они бы поклонялись ей, платили бы миллионы долларов за нее, но не понимали, почему их завораживает эта вещь, хотя она ничего им не напоминает. Это делает каждый почитатель искусства, покупая современные произведения: он ведет себя совершенно так же, как птенцы серебристых чаек».
Метафора, кстати, тоже связана с максимальным смещением. Ее основная функция — подчеркивать ключевые черты за счет неожиданных сравнений, и чем свежее тут выдумка, тем ярче они оказываются очерчены. «Красный, как кровь» — метафора традиционная, но «краснее свежей раны» — нет (хотя и там и там сравнение опирается на одну и ту же основу).
Тем не менее в первом случае оно кажется ожидаемым, неоригинальным, уже использованным, а во втором вызывает моментальную визуальную ассоциацию и привлекает куда больше внимания. Отчасти так происходит еще и потому, что все мы получали травмы или видели их последствия, так что подобное упоминание сразу вызывает к жизни несколько ярких воспоминаний, а за ними и эмоциональные образы чувства страха, чувства боли и других чувств. В результате мы ясно понимаем, насколько красным был предмет, и запоминаем его визуальный «фантом» куда лучше.
Что же до изоляции, то тут дело обстоит еще интереснее. В человеческом мозге с чувством художественной пропорции связана активность правой теменной доли. Если она остается здоровой на фоне повреждения или неправильной работы других частей, художественный талант получает неожиданное бурное развитие.
Так бывает в случае больных лобно-височной деменцией и пациентов с аутизмом. Последние таким образом могут приобрести синдром саванта, когда на фоне общей задержки развития у человека наблюдается «островок гениальности», в том числе в области изобразительного искусства.
С точки зрения эволюции вида искусство, вероятно, развивалось как форма визуализации работы воображения — фантазии, выдумки, сна. Такое моделирование виртуальной реальности активирует участки мозга так же, как «настоящее» действие, вот только, как объясняет Рамачандран, никакого риска тут нет. Но и никакой реальной «прибыли» нет тоже: «внутреннее моделирование» остается лишь репетицией настоящих жизненных ситуаций.
Конечно, в своем современном виде нейроэстетика не описывает и не может описать взаимосвязь искусства и работы мозга — хотя бы потому, что мы пока мало знаем о его устройстве (даже если изучаем его весьма активно). Процесс обработки визуальной информации устроен чрезвычайно сложно, но невозможно отрицать, что искусство просто не может не быть его продуктом.
280 миллионов нейронов в затылочной доле мозга (там находятся основные зрительные центры), внутренняя логика, механизм переключения внимания, целая система, создающая эмоции, — а вы всего лишь бросили взгляд на «Джоконду».
Источник: theoryandpractice.ru
Источник: risunoc.ru
