Арсений Жиляев: «Выставки станут чем-то вроде воскрешающих практик»

Российский художник, в портфолио которого десяток персональных выставок по всему миру, от Москвы до Сан-Франциско, развивает идеи русского космизма и размышляет о будущем искусства. Сейчас он готовит сразу две выставки, в Музее современного искусства Болоньи и ММОМА, и работает над образовательной программой о современном искусстве школы «Среда обучения», которая стартует в Москве в марте. Жиляев рассказал TANR о своем роботизированном альтер эго, пользе политической апатии и любимых местах работы

Ваша первая за пять лет персональная выставка «Возвращение» на «Винзаводе» (до 4 февраля) состоит из белоснежных скульптур спутников и стены с эволюционными алгоритмами. О чем это?

Каждый зритель задумывается о своем. Кто-то говорит, что выставка оспаривает устоявшиеся каноны истории культуры, ведь она представляет позицию робота Роберта Пастернака, придуманного мною персонажа. Кто-то размышляет об излишней искусственности работ, кто-то — о потере ауратичности, потому что, по сути, выставка состоит из копий — двухмерных изображений на стене или космических объектов в зале. Я же хотел сделать нейтральное выставочное пространство, где можно играть в будущее, разгадывать его возможные загадки. Мне хотелось создать открытый к участию зрителя мир. И судя по широкому спектру реакций, это удалось.

Почему вашим альтер эго оказался робот?

Роберт Пастернак появился как проводник в вымышленный мир. Впервые его работы я выставил в Сан-Франциско в проекте «Итальянская забастовка» в 2015 году. Проект был про криптовалюты, и контекст обязывал. В Москве мне хотелось показать его якобы персональную выставку как художника-нечеловека из будущего. Но, когда к проекту подключился в качестве куратора Андрей Шенталь, я немного поменял концепцию, превратив выставку робота в экспозицию археологического музея. Модель своего рода музея в музее увлекает меня с конца 2008 года, с выставки «Новый музей революции» в воронежской галерее Х.Л.А.М. Обычно мои музеи революции и космистские сюжеты находятся в воображаемом будущем. В качестве метафоры я использую научную фантастику, но такую, которая еще и исследует сама себя, доделывая часть работы за зрителя. У меня уже давно есть ощущение, что современное искусство исчерпало себя как проект, но вот что должно прийти ему на смену — не очень понятно. Космизм как одна из возможных теорий, рефлексирующих на тему соотношения теологического, технического и научного через искусство, представляется очень интересной рамкой.

Как может выглядеть эта утопия?

Большинство космистов не воспринимали свои построения в качестве утопий. Наоборот, они видели в них руководство к практическому действию здесь и сейчас. Канонический вариант космистского будущего представлен еще философом Николаем Федоровым. Он предполагает отказ от социальных распрей, национальных конфликтов и границ. Предельное единение человечества в некую родовую сущность для борьбы с главным врагом — смертью. Единение должно происходить внутри гигантской музейной сети, которая будет способствовать усилению научных исследований, но при этом сохранять логику искусства и пиетет к отжившим следам жизни. Церковь при этом должна задавать этические императивы, но человек сам должен стать спасителем и производителем Бога, ведь в христианстве (русский космизм главным образом связан с ним) Бог имел в том числе человеческую природу, а значит, должен быть возвращен на Землю в своем теле. Если работать в этом направлении, выставки должны превратиться во что-то вроде протовоскрешающих практик.

Где и над чем вы работаете сейчас?

Большая часть моих проектов последних лет делалась за рубежом, в США и Европе. Там интерес к авангардной музеологии и космизму выше, чем в России. Возможно, так было всегда. Отечественный контекст во многом является импортированным, даже если речь идет о художниках, которых можно было бы назвать российскими. Был бы Кабаков важной частью нашей истории искусства, если бы не прожил половину жизни в Нью-Йорке? Не думаю. Сначала он был легитимирован американским МоМА.

Сейчас я стараюсь работать каждый день, где бы я ни был. Живу на два, если не на три города. Сижу с компьютером или делаю записки в блокноте, мастерской у меня нет. В России мы живем с моей женой Катей Морозовой в Подмосковье, неподалеку от Николиной Горы. Это очень красивые места. Так вышло, что сюда стали переезжать один за одним многие деятели нашего искусства: Паша Пепперштейн, Дима Венков, Таня Пёникер, Кирилл Преображенский. Мне приходится часто бывать в Воронеже, где живут мои родители. Третий город — Венеция, где мы с женой стали с некоторых пор проводить очень много времени. Мы живем в относительно нетуристическом, тихом районе неподалеку от Арсенала, большая часть европейских проектов сейчас создается именно там. Из последнего, что я сделал, заслуживает внимания небольшая книга диалогов на эту тему «Искусство без смерти», которая вышла на английском в прошлом году. Материалы были подготовлены мной и нью-йоркским художником Антоном Видокле.

Можно сказать, что художник Арсений Жиляев уступает место Жиляеву-теоретику?

Я бы так не сказал. Все воронежское искусство выросло из небольшой компании студентов факультета философии и психологии Воронежского государственного университета. В итоге чистой теорией стала заниматься только Мария Чехонадских, у которой это получалось лучше всех. Мои исследования всегда были частью художественных поисков. Когда вышла «Авангардная музеология», ряд зарубежных коллег просто не поверили, что это аутентичные тексты, они думали, это продолжение моей концептуальной линии с вымышленными персонажами.

У меня много образовательных инициатив, ведь и мои родители были педагогами, а мама до сих пор преподает в школе. С марта в Москве стартует большая программа лекций, созданная совместно с Дмитрием Врубелем и «Средой обучения». Всем рекомендую. Состав будет что надо, ведущими отделений у нас выступают Юрий Альберт, Надя Плунгян, Катя Иноземцева и Антон Белов.

Есть ли в России художники, которые вам нравятся?

Есть много художников, с которыми я вырос и которые являются для меня неотъемлемой частью отечественного контекста. Это касается как воронежцев, так и московских коллег, например, одного из наших лучших скульпторов Саши Повзнера, каждая выставка которого становится для меня открытием. Ростовский художник Сережа Сапожников — один из моих собеседников и мастер, каждый проект которого заслуживает самого пристального внимания. Еще я люблю Urban Fauna, причем как в дуэте, так и по отдельности. Если говорить о более молодом поколении, то мне близок проект Яна (Алефа) Гинзбурга (Тамковича), его выставка «Механический жук» — одна из лучших экспозиций конца 2017 года. Интересно наблюдать за развитием Виталика Безпалова и его с Наташей Серковой проекта Tzvetnik. Я всегда сверяю местное время по Анатолию Осмоловскому и Дмитрию Гутову. Есть кураторы, которые для меня всегда важны и в среднем делают даже больше, чем художники, с которыми работают. Здесь для меня самый дорогой человек — Катя Чучалина. Валя Дьяконов — еще один пример очень творческого курирования, что такая редкость для России. В общем, политическая апатия и ситуация в стране даже пошли в каком-то смысле на пользу: российское искусство стало слоистее, экзистенциально напряженнее.

Источник: theartnewspaper.ru