Мэт Коллишоу: «Современное искусство — аналог птичьего оперения»

Герой новой выставки «Альбион» в Галерее Гари Татинцяна рассказал о схожих процессах в эволюции и искусстве, о преодолении страхов, любви к ужасу и религии

Несколько фактов о британском художнике, одном из лидеров британского движения Young British Artists* Мэте Коллишоу. Во-первых, Коллишоу — лучший друг Дэниела Херста, ставший заметным благодаря работе Bullet Hole, изображающей пробитую ледоколом окровавленную человеческую голову. Во-вторых, интерес к теме ужаса выросший в семье христодельфиан без телевизора и других радостей жизни юноша пронес через все творчество. И в этом его поддержала жена Полли Морган, известный художник-таксидермист. В-третьих, свой дальтонизм 50-летний Коллишоу компенсирует изобретательным подходом к использованию медиа в работах: здесь и зоотропы, и стробоскопы, и зеркальные иллюзии, и VR-выставки, и масштабные лазерные проекции, о которых TANR решила поговорить с художником подробнее.

Как вы выбирали работы для московской выставки и почему у нее такое название?

На выставке будут вещи разных лет, одна из центральных — инсталляция «Альбион». Это проекция дуба из Шервудского леса и одновременно важный для меня символ старой Англии. От настоящего дуба уже практически ничего не осталось, люди поддерживают его искусственно металлическими конструкциями. Получается такая метафора возвеличивания прошлого, мысль о том, что миф, даже когда уже нежизнеспособен, не перестает существовать. Это такая же иллюзия, как мысли людей, полагавших, что в прошлом не было миграции и экономических проблем, и голосовавших за Brexit. Я решил, что это может быть центральной мыслью выставки. Было непросто подбирать остальные работы из-за сложного и довольно обезличенного пространства галереи.

В одной из ваших недавних живописных серий «Хвастуны» вы приковываете птиц на цепочки, прямо как Карел Фабрициус в картине «Щегол». Еще вы использовали птиц в инсталляции «Центробежная сила», где они выглядят довольно агрессивно. Чем вам так не угодили птицы?

Я люблю птиц, ведь они живая демонстрация феномена эволюции. Птичье оперение очень красиво, но оно не предназначено для того, чтобы быть таковым. Щегольское оперение всего лишь помощь в привлечении самки, стремление живого существа не умереть, продолжив род. Думаю, современное искусство — аналог этого феномена: художники стараются привлечь нас яркими цветами, запомниться. Поэтому когда я рисовал птиц для серии «Хвастуны», то добавил граффити в качестве фона. И фон, и передний план вышли об одном — о саморекламе.

Интерес к птицам не чужд и вашей жене, художнице Полли Морган?

Да. (Смеется.) Она таксидермист и экспериментирует с любыми животными. Делает скульптуры из змей, попугаев, страусов, даже жирафов. Иногда мы вместе участвуем в выставках. Например, пять лет назад у нас была выставка «Природа зверя» в New Art Gallery в Уолсолле, а недавно в лондонском Сомерсет-Хаусе прошла выставка «Фантазии по Стэнли Кубрику» с произведениями, вдохновленными фильмами Кубрика.

Кстати о ярких цветах. В юности вам не было страшно переходить от монохромной графики к яркой палитре, учитывая, что вы не распознаете цвета?

Да, для меня это был вызов! Но цвета предопределены природой, у каждого цвета есть свое значение, и я не хотел этим пренебрегать. Я начинал рисовать углем, делал графику, но в конце концов, меняя художественные школы, понял, что хочу работать в концептуальном искусстве. Страх — это хорошая вещь, и, если возникает какая-то область, которая меня пугает, я ее исследую. Например, я очень боюсь высоты, но для инсталляции «Магический фонарь» для купола Музея Виктории и Альберта я часами проводил время на крыше, продумывая траекторию своей проекции с мотыльками.

Большинство ваших работ посвящены теме насилия или ужаса. Инсталляция Deliverance (2008) о детях — жертвах Беслана, фотосерия Last Meal of Death Row (2011) о последнем ланче приговоренных к смерти заключенных, расплющенные или горящие насекомые из серии Insecticide (2013)… Почему вы продолжаете делать то, что может расстраивать или шокировать ваших зрителей?

Жестокость в любом культурном продукте — неважно, перформанс ли это, поэзия, литература, кино или танец, — оправданна. Даже если в творчестве возникает тема холокоста или другая тяжелая тема, ты чувствуешь себя гораздо лучше после того, как воплощаешь идею. Так, моя работа «Все проходит» с сюжетом об избиении младенцев интересна тем, что затрагивает вопрос насилия, случившегося много веков назад. Этот евангельский сюжет часто показывали в театрах, используя кровь свиней. Но шок, который мы испытываем, глядя на нее сейчас, делает нас живыми. Посмотрите на картины Караваджо, Рубенса, Делакруа — в них много насилия, но от них не отвести глаз. Кстати, во время выставки в Галерее Боргезе в Риме, где эта работа была представлена впервые, никто не пожаловался мне на нее, не спросил, почему вдруг я выбрал такой сюжет, — напротив, всем очень понравилось. Мне интересно, почему насилие так привлекает человека? Почему мы кликаем по публикации в СМИ, если там изображены убитые, покалеченные или даже трупы? Например, идею для серии Last Meal of Death Row, где я изображаю натюрморт с последним блюдом заключенных, осужденных на казнь, я нашел именно в газете. Увидел фото и сюжет в Sunday Times. 

У вас есть целая команда, которая помогает вам работать над проектом. Как вы распределяете обязанности?

Вся команда — это мои хорошие друзья. В своей студии я работаю без ассистентов, придумываю идеи, а затем нахожу того, кто может их воплотить. Я менеджер всего. Я контролирую дизайн, производство, процесс воплощения. Кстати, один из лучших моих помощников — инженер с Украины, который переехал в Лондон.

Выходит, что с воплощением у вас почти никогда не возникает проблем. 

Ну, над проектом «Точка перемен» мы работали 18 месяцев. В конце я уже стал жалеть, что вообще решился на него. Он воссоздает лондонскую выставку 1839 года, где были показаны первые калотипы физика и фотографа Уильяма Тальбота и изобретенный им метод фотографии. Получилось полностью синхронизировать реальное и виртуальное, люди ходили по залу свободно, вся техника была в рюкзаке у них за спиной, виртуальные объекты совпадали с настоящими макетами. Там было много уникальных приспособлений и негативы, которые никогда не достают из светозащитных пакетов музейных архивов, поэтому их никто не видит. Для создания таких проектов я изучаю максимум информации. Перед тем как сказать «окей, мы будем делать люстру для проекта в ГМИИ имени Пушкина» я долго рассматривал работы в музее, пока не увидел «Вакханок» Рубенса и понял, что это то что нужно. 

Насколько уникально для вас цифровое и медиаискусство? 

Участвовать в коллаборациях с известными брендами, делать инсталляции для крупных музеев вроде Музея Виктории и Альберта — не понимаю, зачем себя ограничивать. Когда Dior предложили мне сотрудничество, я был заинтригован, их идея заставила меня думать в новом направлении, научиться пользоваться лазером. В итоге я выбрал для сумок серию с мертвыми бабочками и мотыльками, вышло иронично. Выставка в Галерее Боргезе в Риме была сделана при поддержке Jimmy Choo. Сегодня художнику приходится быть предпринимателем, искать заказы, но не думаю, что популярность искусства зависит от технологии, с которой он работает. Во главе угла по-прежнему идея.

Но изобретательность в исполнении все-таки не менее важна.

Верно. Благодаря тому, что мои родители запрещали мне смотреть телевизор, я начал строить театр из картонных коробок, потом заметил, как на скорости двигаются картинки, и сейчас использую в своем искусстве зоотропы (скульптура из мелких фигур, которая вращается под мигающим стробоскопом, создавая эффект анимации. — TANR). Мне не хочется работать с искусственным интеллектом, нет-артом, программным обеспечением, я не технарь. Я предпочитаю материальное, люблю галерейные и музейные пространства: мне нравится этот феномен неприкасаемости, когда перед тобой висит нечто очень ценное, но до него нельзя дотронуться, и ты просто стоишь какое-то время рядом, в его ауре. На VR-выставке о Тальботе люди ходили в виртуальной реальности музея, разглядывая витрины с экспонатами, но все равно не могли прикоснуться к ним. Мне кажется, это очень похоже на религиозный опыт.

Чем же?

Когда я захожу в церковь, я забываю о существовании реального мира и полностью погружаюсь в эту обстановку. Я думаю о том, что смертен, о том, почему я здесь, и я выпадаю из потока времени. В Англии посещаемость церквей снижается, и религиозный опыт переходит в галереи и музеи. Их пространство становится сакральным с сохранением неприкасаемости и трепетом перед объектом. Вы спрашивали о жестокости и насилии. Так вот, наблюдая за реликвиями, распятием, мощами, мы разделяем муку через взгляд, и это своего рода религиозный опыт.

Что у вас в дальнейших планах?

Сейчас в работе один сложный проект. Я еще думаю, как его организовать. Он называется «Оцифровывание Венеции». Моя команда делает 3D-модель города, каждого здания, собирает изображения всех картин и гравюр, изучает историю места. Я же пока стараюсь понять, что буду делать со всей этой информацией. Например, мы сканируем книги 500-летней давности, среди них есть рукописные с очень хрупкими страницами. Меня беспокоит, что наша жизнь будет измеряться в цифрах и что город может остаться существовать только в цифрах и данных, как выставка Тальбота.

* Young British Artists («Молодые британские художники») — условное название группы выпускников Голдсмитского колледжа, начало которой в 1988 году положила выставка Freeze, организованная Дэмиеном Херстом. Среди ее участников были Мэт Коллишоу, Сара Лукас, Дэмиен Херст, Гэри Хьюм, Трейси Эмин и другие. Художники стремились к тому, чтобы спровоцировать у зрителей чувство отвращения или вызвать шокирующее впечатление. Большую роль в становлении группы сыграл Чарльз Саатчи, который стал их покровителем, скупал работы и финансировал ряд проектов, в том числе инсталляцию Херста с акулой в формалине, известную под названием «Физическая невозможность смерти в сознании живущего».

Галерея Гари Татинцяна
Альбион
До 28 апреля

Источник: theartnewspaper.ru